|
Краткое Содержание |
| ПОВЕСТИ ПОКОЙНОГО ИВАНА ПЕТРОВИЧА БЕЛКИНА • (1830; опубл. 1831) Белкин Иван Петрович — вымышленный персонаж-повествователь, помещик села Горюхина, рожденный в 1798 г. от «честных и благородных родителей» (отец — секунд-майор); выученный деревенским дьячком и пристрастившийся к сочинительству; в 1815— 1823 гг. служивший в пехотном егерском полку; не пивший; имевший необычайную слабость к женскому полу, но обладавший «девической стыдливостью»; осенью 1828 г., до «публикации» повестей, умерший от простудной лихорадки. Б. — именно персонаж; его образ создан с помощью традиционного набора литературных приемов: «биографию» Б. читатель узнает из письма «одного почтенного мужа», ненарадовского помещика, к которому «издателя» отсылает Марья Алексеевна Трафилина, ближайшая родственница и наследница покойного; к нему относится эпиграф, предпосланный всему циклу и указывающий на «идеальный» прообраз Б. — Митрофанушку из комедии Д. И. Фонвизина «Недоросль». Такой простодушный автор-герой призван прежде всего встать на границе между вымышленным, литературным миром — и «бедным» миром русской провинции, соединив их собою. Так или иначе все повести цикла строятся на одном и том же приеме: герой придумывает сценарий своей жизни, опираясь на красивую, условную «романтическую» традицию, — а жизнь навязывает ему свой сюжет, гораздо более «романический», литературный и невероятный. Или не навязывает — и выталкивает героя в область смерти. Если бы такое построение принадлежало непосредственно Пушкину, это выглядело бы очередной игрой «в литературу», выдумкой. Но автор повестей — Б. Он почти сверстник самого Пушкина и тоже в некотором роде сочинитель; однако это усредненный Пушкин. Б. даже росту и то «среднего»; его портрет — подчеркнуто общерусский (серые глаза, русые волосы, нос прямой, лицом бел и худощаво-полное отсутствие индивидуальных черт. Б. неспособен ничего выдумать (все повести, приписанные ему, суть пересказы историй, слышанных им от «разных особ»; даже названия деревень — и те не вымышлены, а позаимствованы из окружающей реальности). А значит, и развязки его повестей — не «литературны», а «бытийственны». Впрочем, когда читатель дочитывает цикл до конца и возвращается мыслью к Ивану Петровичу, — то вдруг понимает, что и сам Б. построил свою жизнь «романически», как бы вопреки бедности и убогости провинциального уклада. Но ему судьба не предложила свою счастливую развязку жизненного сюжета; мягким юмором окрашены последние фразы из письма «одного почтенного мужа» — рукописи Б. после его безвременной кончины ключница пустила на оклейку и хозяйственные нужды. И это вносит в общую мелодию «повестей» необходимую для ее полноты грустную ноту. ВЫСТРЕЛ Сильвио — тридцатипятилетний офицер-дуэлянт, одержимый идеей мести. История о нем поведана И. П. Белкину неким полковником И. Л. П., в инициалах которого легко прочитывается намек на знаменитого бретера той поры И. П. Липранди; повествование ведется от лица И. Л. П. Полковник-рассказчик, в свою очередь, сначала описывает свое давнее личное впечатление от героя, затем — пересказывает эпизод, поведанный ему графом Р***. Так что образ С. последовательно отражен в самых разных зеркалах, как бы пропущен сквозь сложную систему несовпадающих точек зрения — и при этом ничуть не меняется. Неизменность героя резко подчеркнута, — точно так же, как подчеркнуто его стремление казаться двойственным, странным. Читатель впервые видит С. глазами юного офицера (будущего «полковника И. Л. П.») в местечке ***, где С. живет в отставке, привлекая окружающих своей загадочностью. С. — русский, хотя и носит иностранное имя («Сильвио» — звуковой аналог «настоящего» имени, подобранный рассказчиком). Он живет одновременно и бедно, и расточительно. В мазанке (!) он держит собрание пистолетов; стреляет в стены; необычайно меток; а главное — угрюм и горд. Но стоит новому офицеру повздорить с С. из-за карт, как тот, вопреки угрюмости и гордости, довольствуется формальными извинениями — и не вызывает обидчика на дуэль. И только в конце первой части рассказчик (а через него читатель) узнает о причине такой неожиданной «робости»; это и становится финалом экспозиции и завязкой сюжета. С. считает нужным перед прощанием объясниться; оказывается, он «не имеет права» подвергать себя риску смерти, пока не довершит дуэль шестилетней давности, во время которой его обидчик, граф Р***, слишком равнодушно отнесся к возможной гибели от пули С. Фуражка С. была прострелена на вершок ото лба; свой выстрел он оставил за собой (мотив «отсроченного выстрела» содержится в повести А. А. Бестужева (Марлинского) «Вечер на бивуаке», эпиграф из которой предпослан пушкинско-белкинской новелле), чтобы найти графа в минуту наи- высшего торжества — и отомстить знатному счастливцу. Эти слова вводят в сюжет неявный мотив социальной зависти «романического» героя к «счастливцу праздному» (тот же мотив будет развит в «Пиковой даме» и «Медном всаднике»). Вводят — и лишают героя таинственного ореола. Впервые «байроническое» описание облика С. («мрачная бледность, сверкающие глаза и густой дым, выходящий изо рту, придавали ему вид настоящего дьявола») начинает смахивать на пародию; впервые за сложной «поведенческой маской» приоткрывается пошлая однозначность душевного облика. И далее образ С. будет тем более упрощаться, чем более за- мысловатыми и даже изощренными будут его поступки и жесты. Разыскав графа Р*** в имении, куда тот уехал на медовый месяц, дуэлянт внезапно является в кабинет молодожена — и, насладившись эффектом, «благородно» предлагает еще раз бросить жребий, — чтобы все не походило на убийство. Но показное благородство его жеста тут же оттенено подлостью; С. вновь, как в случае с карточной игрой, нарушает неписаный кодекс дворянской чести; он продолжает целиться в графа при женщине, его молодой жене. И то, что в конце концов он стреляет в картину (пуля в пулю), а не в счастливого графа, — ничего не меняет. Ибо за осуществление своего «романического» (а С. любитель романов) замысла он уже заплатил бесчестьем. Сюжет, задуманный С., развязан; сюжет самой жизни продолжается (ибо всегда открыт, незавершен). Но в нем для С. уже нет места; отомстив, тот лишился своей единственной цели — и, по слухам, гибнет в «романтической» битве греков-этеристов за независимость, чтобы быть похороненным на кладбище под Скулянами. (Подобно пушкинскому лицейскому сокурснику Броглио, чья внешность и чье имя подозрительно близки герою «Выстрела».) Причем под Скулянами турки и греки-этеристы (а также их добровольные сторонники вроде С.) должны были биться врукопашную, иначе пули и снаряды попадали бы в русский карантин на противоположном берегу р. Прут; так что стрелок С. погиб не от выстрела — и не от выстрелов погибли его последние враги. Пуля, которую он всадил в идиллическую «швейцарскую* картину, оказалась «метафизически последней». А счастье «незаслуженного» счастливца, баловня судьбы графа Р*** — продолжается, хотя бы и омраченное произошедшим. МЕТЕЛЬ Марья Гавриловна — героиня повести, сюжет которой (равно как «Барышни-крестьянки») рассказан Белкину девицей К. И. Т. Марья Гавриловна — «стройная, бледная и семнадцатилетняя» дочь добрейшего помещика Гаврилы Гавриловича Р*** из села Ненарадова; имеет романическое воображение (подобно рассказчику и герою «Выстрела», героям «Барышни-крестьянки», самому Белкину). То есть она мыслит литературными формулами, воспринимает жизнь как романную фабулу. Мир провинциальной читательницы французских романов и только что (к началу действия повести) появившихся русских баллад раскрывается перед читателем. Естественно поэтому, что когда, в конце 1811 г. («в эпоху, нам достопамятную» — накануне Отечественной войны) в М. Г. влюбляется бедный армейский (т. е. не принадлежащий к гвардейской элите) прапорщик, а родители смотрят на него косо, она замышляет нечто романное. Планируется тайное венчание, после которого, как полагается, последует сначала кульминация — родительский гнев, а затем развязка — прощение и призыв: «дети! придите в наши объятия!» Все обставлено соответственным образом — написаны письма подруге и родителям, запечатаны тульской печаткой («два пылающие сердца с приличною надписью»); накануне ночью героиню преследуют во сне балладные видения, — и вдруг наутро после побега читатель об- наруживает М. Г. дома, в ее собственной постели, только несколько бледную. На следующий день она занемогает. Инсценировка «романа» в жизни не удалась. Вполне балладная метель, сбившая с пути жениха, Владимира, как некая стихия Провидения, вторглась в задуманный ими «сюжет». 'Живая жизнь» предложила развязку настолько литературную, настолько прихотливую, что в «настоящем» романе она показалась бы надуманной, неправдоподобной. (До поры до времени подробности не раскрываются.) Пережив известие о смерти Владимира от ранения на поле Бородина, а затем и смерть отца, М. Г. переезжает в другое наследственное имение, становится богатой невестой, но отвергает всех женихов, — как Пенелопа, ждущая своего Одиссея. Намеки на странность ее положения содержатся в сравнениях рассказчика; если до сих пор Владимир сравнивал ее с девственной Лаурой из сонетов Петрарки, то теперь рассказчик сравнивает ее с древнегреческой героиней — «девственной Артемидой». Делается это в надежде, что грамотный читатель обратит внимание на некоторую несообразность (Артемида была одновременно и девственницей, и вдовой не успевшего «познать» ее галикарнасского царя Мавзола, которому хранила верность) и уловит намек на непростые обстоятельства. Но — по законам новеллы — все разъясняется только в финале. Близ *ского имения М. Г. в 1815 г. поселяется раненый полковник Бурмин «с Георгием в петлице и с интересной бледностию». Романическое сердце М. Г. не выдерживает; но романическое же сознание продолжает работать в заданном направлении. Она ведет дело к решительному объяснению — не ради возможного брака, а вопреки ему; М. Г. вновь заготовила красивую развязку. (Конечно, тоже романическую.) Однако напрасно она воображает себя героиней романа (пруд, ива, белое платье, обязательная книга в руках, гусар); напрасно припоминает первое письмо St-Preuex из романа Ж. Ж. Руссо «Юлия, или Новая Элоиза» (соответственно, представляя себя замужней Юлией, чьим платоническим другом после ее свадьбы стал прежний воз- любленный Сен-Пре). В момент объяснения оказывается, что Бурмин и есть тот самый «незваный жених», которого балладная метель в декабре 1811 г. случайно занесла в жадринскую церковь и с которым (как наконец-то узнает читатель) М. Г. была по ошибке обвенчана той страшной ночью. В 1815 г. они не узнали друг друга — ибо виделись лишь одно мгновенье (подняв глаза на человека, ставшего ей мужем, М. Г. тотчас упала в обморок, а Бурмин уехал). Вновь развязка, которую предлагает героям таинственный ход жизни, рушит все их замыслы — и вновь оказывается куда более литературной («романической»), чем может себе позволить «правдоподобная» литература. А М. Г. превращается в героиню истории, которую не могла бы и выдумать. Сюжетных аналогов у положений, в которые попадают герои «Метели», множество — от повести В. И. Панаева «Отеческое наказание (Истинное происшествие)», 1819 (барчук Каллист «в шутку» занимает место жениха в момент венчания невесты-крестьянки; после 5 лет отсутствия возвращается; влюбляется в «племянницу» соседки Ейлалию; не может жениться, ибо женат; в конце концов, выясняет, что это и есть его жена, воспитанная отцом как барышня), до комедии Лашоссе «Ложная антипатия», 1733. Но сами герои, их переживания, «правда страстей», аналогов не имеют; традиционный сюжетный фон резко оттеняет неповторимость образов. ГРОБОВЩИК Адриян Прохоров — главный и практически единственный самостоятельный герой повести, московский гробовщик. Историю об Адрияне Белкину рассказал приказчик Б. В.; но не только голос приказчика — голос самого Белкина с трудом пробивается сквозь авторскую интонацию Пушкина. Он указывает на то, что мировая литература до сих пор знала образ веселого гробовщика: в романе В. Скотта «Ламмермурская невеста» и в трагедии Шекспира «Гамлет». Белкинский (пушкинский) гробовщик — мрачен; сердце его не радуется, хотя только что осуществилась мечта его жизни — семейство (он, жена, две дочери) переезжает с Басманной в собственный желтый домик на Никитскую. Да и как радоваться, если А. П. (игровое совпадение инициалов автора и героя) занимает поистине гамлетовский вопрос — быть или не быть купчихе Трюхиной, находящейся при смерти. И, если не быть, то пошлют ли за ним с Разгуляя? — желанный домик расположен слишком далеко от желанной «клиентки». Вместо гробовщика весел автор; он оттеняет молчаливую уг- рюмость А. П. насмешливыми описаниями (вывески с дородным амуром и перевернутым факелом и проч.). И сразу изъясняет характер А. П. — тот разучился радоваться жизни не потому, что ежедневно соприкасается со смертью, а потому что смерть, как и саму жизнь, свел к выгоде и невыгоде; что дождь для него — не дождь, а источник разорения; что человек для него не человек, а потенциальный «наполнитель» гроба. Грех не «испытать» такого героя, не припугнуть его готическими литературными ужасами. Собственно, иронический сюжет новеллы рождается из игры слов. Новоселье может означать и переезд на новое место жительства, и — метафорически — похороны. Этого мало. Переехавший А. П. тут же попадает в гости к новому соседу, сапожнику Готлибу Шульцу; там пьют «за здоровье тех, на кого мы работаем» — и, смеясь, предлагают гробовщику: «пей, батюшка, за здоровье своих мертвецов». Рассерженный (и пьяный) А. П., осердясь, соединяет метафору новоселья с оксюмороном «здоровье мертвецов» — и приглашает «мертвецов православных» на новоселье. Внезапно слово оборачивается полуявью; ночью А. П. будят и радуют известием о смерти Трюхиной; устроив ее посмертные дела, он возвращается — и застает дома гостей. Мертвецы православные являются на зов — чтобы напомнить А. П. о его «профессиональных прегрешениях»; среди гостей — отставной сержант гвардии Петр Петрович Курилкин, которому в 1799 г. (год рождения Пушкина) А. П. продал первый свой гроб — сосновый за дубовый. (В образе Курилкина как бы является из подсознания А. П. его «оттесненная совесть».) Сцена, пародирующая роман ужасов, переходит в сцену, на- писанную в духе «мещанской идиллии» (что уже предопределено самим образом «маленького желтого домика»). Проснувшийся А. П. видит солнечный свет, сияющий самовар (т. е. в окружающем повторены радостные тона его домика); узнает, что все случившееся с ним было сном; и вдруг обнаруживает в себе способность радоваться. И тому, что купчиха Трюхина жива (ибо если она мертва, значит — сон был явью; если же сон был явью — А. П. и впредь не защищен от возможных свиданий со своими «клиентами»). И, главное, тому, что день — хороший, что он — живет, что можно попить чаю с дочерьми (которых он прежде лишь ругал). Социальная, «профессиональная» пелена как бы спадает с его глаз — он снова становится «обычным» человеком, погруженным в поток живой жизни. А значит, его литературная родословная восстанавливается; он встает в один ряд с гробовщиками В. Скотта и У. Шекспира. СТАНЦИОННЫЙ СМОТРИТЕЛЬ Самсон Вырин — станционный смотритель, несчастный чиновник 14-го (последнего) класса, «сущий мученик» должности, отец дочери Дуни, увезенной гусаром в Петербург. Повесть, рассказанная Белкину титулярным советником А. Г. П., помещена в цикле четвертой, но в сноске к письму «одного почтенного мужа» она поставлена на первое место; вряд ли это случайно. С. В. — самая сложная из фигур, представленных в цикле; социальные мотивы прописаны здесь предельно подробно. Как бы Пушкин ни подчеркивал свое отличие от «проторассказчика» (т. е. от «А. Г. Н.»), — тот по крайней мере на 10 лет старше, ибо к началу повествования уже 20 лет ездит «по всем направлениям», — подчеркнутая задушевность и со- страдательность интонации выдает постоянное авторское присутствие в тексте. «Сюжет» выринской жизни прост до отчаяния, хотя это не мешает ему почти полностью повторить очертания сюжета сентиментальной повести Мармонтеля «Лоретта» о деревенском фермере Базиле, чья дочь уезжает с графом де Люзи, прикинувшимся больным; Базиль отправляется на поиски, находит дочь, живущую в довольстве; возвращает ее — ив конце концов «официально» выдает замуж за графа. Жена умерла; дом держится на юной Дуне; заезжий гусар (Минский) с черными усиками, пораженный ее красотой, инсценирует болезнь и в конце концов увозит Дуню в столицу; поездка С. В. за «бедной Дуней» не дает результата. Сначала гусар пытается от него откупиться (как бы повторяя жест Эраста из «Бедной Лизы» Н. М. Карамзина, на фоне которой создается «белкинская» повесть). Затем — когда «одетая со всею роскошью моды» Дуня при виде внезапно явившегося отца падает в обморок — Минский прогоняет С. В. взашей. Оставшись один, смотритель спивается до смерти; Дуня на карете в шесть лошадей, с тремя маленькими барчатами и кормилицей, приезжает поплакать на его могилке... И все-таки автор с самого начала вводит скромную историю С. В. в общефилософский контекст цикла. Все герои «Повестей», так или иначе, смотрят на жизнь сквозь призму схем, порожденных отнюдь не самой жизнью. Это может быть «романическая* схема — как в «Метели», или пасторальная (но ассоциативно связанная и с Шекспиром) в «Барышне-крестьянке», или «байроническая» — как в «Выстреле», или попросту «профессиональная» — как в «Гробовщике». Есть своя схема восприятия жизни и у С. В. Она отражена в картинках «с приличными немецкими стихами», развешанных на стенах его «сми- ренной, но опрятной обители». (Прием, распространенный в «вальтер- скоттовской» русской романистике.) Четыре картинки изображают эпизоды из притчи о блудном сыне. Первая показывает «беспокойного юношу», который забирает мешок с деньгами у «почтенного старика» в шлафроке; вторая живописует «развратное поведение» юноши, окруженного ложными друзьями и бесстыдными женщинами; третья дает образ промотавшегося юноши в рубище и треугольной (!) шляпе — среди свиней; четвертая посвящена торжеству «почтенного старика», который принимает раскаявшегося сына в свои объятия («в перспективе повар убивает упитанного тель- ца»). Повествователь убийственно смешно описывает картинки; риторические штампы, которые он при этом пародирует, предельно далеки от религиозно-мистического смысла «источника» — евангельской притчи о блудном сыне. Здесь мистика подменена «мещанской» моралью; эта обытовленная мораль и лежит в основе выринского миросозерцания. Все случившееся с ним С. В. рассматривает сквозь призму этих картинок. Бегство Дуни для него равнозначно уходу неблагодарного юноши («уж я ли не любил моей Дуни...»). Ее жизнь в столице должна соответствовать сцене «развратного поведения». Должна— и не важно, что гусар Минский оказался для его дочери отнюдь не «ложным» другом, что она богата, свободна и имеет даже некую власть над любовником; что Минский обещает ему: «...она будет счастлива, даю тебе честное слово» — и в конце концов слово держит; что в жизни все складывается иным образом, нежели предусмотрено выринским «сценарием». Реальности С. В. не то чтобы не видит; просто она для него менее реальна, чем жизненная схема мещанской идиллии («би- дермайера»). И потому он, почти слово в слово повторяя слова матери «бедной Лизы» Н. М. Карамзина — «Ты еще не знаешь, как злые люди могут обидеть бедную девушку», — ждет, когда же Дунина жизнь повторит очертания третьей картинки — «Много их в Петербурге, молоденьких дур, сегодня в атласе да бархате, а завтра, поглядишь, метут улицы вместе с голью кабацкою». Ждет, ибо только после этого, после полной жизненной катастрофы дочери, наступит черед четвертой картинки — состоится покаянное возвращение «блудной дочери». И, как бы предчувствуя, что не дождется этого, С. В. желает смерти люби- мой Дуне... Однако повесть о С. В. действительно самая сложная по своему построению во всем цикле. Взгляды героя мотивированы социально — по-своему он прав, подобные «романические» истории с увозами чаще всего завершаются катастрофой. (Тут читатель, по замыслу автора, должен вновь вспомнить повесть Карамзина — ее трагический финал.) Кроме того, образ С. В. отражен еще в нескольких литературных зеркалах. Сначала рассказчик иронически припоминает стихи князя Вяземского о «коллежском регистраторе», почтовой станции «диктаторе», чтобы затем — вопреки цитате — пробудить в читателе сочувствие к этому несчастному «диктатору», которого каждый может обидеть. Так — постепенно и неявно — С. В. предстает жертвой об- щества; его «формула» выведена из опыта жизни в этом обществе. Другое дело, что смотритель не хочет открытыми глазами, непредвзято посмотреть окрест себя, чтобы сквозь «социальную» жизнь увидеть жизнь самой жизни, ее непредсказуемую полноту. Законы бытия открыты для благой воли Провидения или хотя бы для случайности; ее поток может вторгаться и в социальное пространство — меняя привычный ход вещей. Такую возможность С. В. начисто отвергает; более того, он как бы входит, врастает в образ страдающего отца, в прямом смысле слова «упивается» своей печалью, — так что рассказчик спешит отразить героя в очередном литературном зеркале, на сей раз — кривом. Несколько театральный жест пьяного С. В., «живописно» отирающего слезы «своею полою», сравнивается с поведением «усердного Терентьича» в «прекрасной балладе Дмитриева» («Карикатура»). Ограниченности социальной схемы соответствует обытовленность выринских «картинок»; предельной открытости самого бытия соответствует утраченный в этих картинках религиозный смысл евангельского «источника». Пока С. В. ждет, что события выстроятся в последовательность, «подсказанную» его картинками, свободный поток жизни компонует все по-своему. Вопреки «картинкам» — и в соответствии с духом Евангелия. Рассказ о приезде Дуни и ее покаянном плаче на могиле отца развязывает сюжет повести — и окончательно смыкает его с сюжетом о блудном сыне. Правда, сам С. В. этого уже никогда не увидит. Сложная организация образа С. В. предполагала возможность его восприятия и в чисто «литературном», и в религиозном, и в сугубо социальном ключе. Именно социальную маску «маленького человека» Вырина использовали писатели и критики ранней натуральной школы (так, Макар Девушкин в «Бедных людях» Ф. М. Достоевского читает «Станционного смотрителя», как бы узнавая в С. В. своего предшественника). БАРЫШНЯ-КРЕСТЬЯНКА Берестов Алексей Иванович — молодой герой повести, по окончании университета не получивший отцовского благословения на военную службу, а к статской не имеющий охоты и приезжающий в родное отдаленное Тугилово — где влюбляется в соседку Лизу Муромскую. Открывшись рассказом о «байроническом» герое Сильвио («Выстрел»), «Повести Белкина» завершаются новеллой, один из двух главных героев которой пытается сыграть роль, построенную по тому же литературному сценарию. Отец А. Б., Иван Петрович, подчеркнутый русофил, успешно хозяйничающий на своей суконной фабрике и не терпящий соседа- англомана Муромского; сын, напротив, подражает героям новейшей английской словесности. Он, как денди, отпускает усы, всегда мрачен и разочарован, толкует об утраченных радостях и увядшей юности, пишет письма некой Акулине Петровне Курочкиной; носит черное кольцо с изображением мертвой головы; а со своим псом, которого зовут именем героя романа Ш. Нодье «Сбогар», разговаривает по-английски... Но в том и разница, что Сильвио, лишенный культурно-бытовых корней, опасно заигрывается в романические игры. А. Б., напротив, остается «пылким малым» с чистым и очень русским сердцем; сквозь его английскую «бледность» проступает здоровый деревенский румянец, — на что обращает внимание служанка героини, Настя. (Она не умеет «прочитывать» литературное поведение, да с ней А. Б. и нет нужды церемониться.) Но полуигровым «байроническим» сюжетом, в который превращает свою жизнь А. Б., дело не ограничивается. Есть еще и «шекспировский» сюжет, в котором он обречен участвовать как сын Ивана Петровича. Берестов-старший враждует с соседом, Григорием Ивановичем Муромским, который, будучи истинно русским барином, тоже играет роль англомана. Иноземные пристрастия соседа должны навести читателя на пародийную параллель одновременно с войной Алой и Белой розы, и с враждой семейств Монтекки и Капулетти в английской трагедии Шекспира «Ромео и Джульета». Тем более что у Муромского растет дочь Лиза, в которую обречен влюбиться представитель враждебного родового «клана» А. Б. (Он вообще игрив и влюбчив.) Но этого мало; Лиза, в полном соответствии со своей литературной родо- словной, затевает с А. Б. игру в пасторальный сюжет. Она предстает перед ним в обличье крестьянской девушки, позволяет ему, как барину, «развивать» и «образовывать» себя — и тем самым освобождает его и от «байронической», и от «шекспировской» ролей. Почувствовав новый для себя вкус к естественности, А. Б. уже не может и помыслить о другой избраннице. А потому, когда старик Берестов и Муромский внезапно примиряются и начинают вести дело к сватовству своих отпрысков, А. Б. почти готов переступить через социальную черту, разделяющую их с «крестьянкой» Лизой. То есть разрушить карам- зинский сюжет о бедной Лизе, жениться на девушке из другого сословия, доказав, что и дворяне любить умеют. К счастью, такой подвиг от него и не требуется; достаточно и того, что он обнаружил в себе изначально-естественное, здоровое в своем «митрофановском» простодушии начало. Явившись к «барышне» (которую доселе он видел лишь за- гримированной и переодетой в стиле Людовика XIV), он застает свою «крестьянку» — и этим все решено. Но в том-то и дело, что без литературной игры не было бы искренности будущего счастья героев: так Пушкин уравновешивает сквозную идею всего цикла. Лиза Муромская (Бетси, Акулина) — семнадцатилетняя дочь русского барина-англомана Григория Ивановича, промотавшегося и живущего в отдалении от столиц, в имении Прилучино. Создав образ Татьяны Лариной, Пушкин ввел в русскую литературу тип уездной барышни. Л. М. принадлежит к этому типу. Она тоже черпает знание о светской жизни (да и о жизни вообще) из книжек, но зато чувства ее свежи, переживания — остры, а характер — ясен и силен. Отец зовет ее Бетси; к ней приставлена мадам мисс Жаксон (игра на франко-английской тавтологии); но она ощущает себя именно русской Л. М., как ее будущий возлюбленный, сын подчеркнуто-русского помещика Берестова Алексей ощущает себя персонажем новейшей английской словесности. При этом они встроены в рамку «шекспировского» сюжета — родители молодых людей враждуют, как семейства Ромео и Джульеты. А значит, Л. М. заранее отделена от Алексея, только что приехавшего в отцовское имение, двумя «границами». Правила приличия не позволяют знакомиться с посторонним юношей; конфликт отцов исключает возможность «легальной» встречи. Выручает игра; узнав, что ее служанка Настя запросто ходит в берестовское Тугилово («господа в ссоре, а слуги друг друга угощают»), Л. М. тут же придумывает ход, который позволяет ей ускользнуть из пределов «шекспировского» сюжета в пространство сю- жета пасторального. То, что этот «ход», в свою очередь, повторяет традиционное комедийное переодевание барышни в крестьянку (ближайший источник — комедия Мариво «Игра любви и случая» и скроенная по ее сюжетному лекалу повесть г-жи Монтолье «Урок любви»), дела не меняет; по чужой «канве» Пушкин вышивает свои «узоры» — как сама жизнь всякий раз вышивает новые «узоры» человеческих чувств по канве привычных обстоятельств. Переодевшись крестьянкой, Л. М. является в тугиловскую рощу, где гуляет с собакой молодой барин; ее природная смуглость сродни простонародному загару; Алексей верит, что передним — Акулина, дочь «Василья-кузнеца». (Имя Акулина не только пародийно противопоставлено домашнему прозвищу «Бетси», но и намекает на таинственную «Акулину Петровну Курочкину», которой пишет «романические» письма Алексей.) Л. М. легко справляется с ролью (она даже заставляет Берестова «выучить» ее грамоте) — ибо при всей условности, всей театральности переодеваний эта роль ей сродни. Разница между русской крестьянкой и русской уездной барышней — чисто сословная; и ту и другую питают соки национальной жизни. Сама по себе роль «переодетой дворянки» имеет чисто европейское про- исхождение (об источниках см. выше). Но это не важно; Пушкин не случайно маскирует «иноземные» источники, указывая читателю на ближайшие русские параллели. Уже само имя героини предполагает «крестьянский» поворот сюжета: «и крестьянки любить умеют» (Н. М. Карамзин. «Бедная Лиза»). Этого мало; писатель заставляет мнимую крестьянку Л. М. читать Алексею по складам еще одну повесть Н. М. Карамзина, «Наталья, боярская дочь; он тихо посмеивается над возникающей двусмысленностью. Но недаром повести предпослан эпиграф из поэмы «Душенька» И. Ф. Богдановича: «Во всех ты, Душенька, нарядах хороша». Обстоятельства (родители молодых людей внезапно примирились; старший Берестов с сыном являются в Прилучино с визитом; Алексей не должен узнать Л. М. — иначе интрига самоуничтожится) заставляют ее разыграть совершенно иную роль. «Крестьянка» Л. М. принимает «иноземный» облик во вкусе французского XVIII в. (смуглость скрыта белилами; локоны взбиты, как парик Людовика XIV, рукава — как фижмы мадам Помпадур). Ее цель — остаться неузнанной и не понравиться Алексею, и цель эта достигнута вполне. Однако автору (и читателю!) она по-прежнему нравится; любые переодевания, любые игровые маски лишь оттеняют неизменную красоту ее души. Души русской, простой, радостной, открытой и сильной. Сюжет быстро движется к счастливой развязке: родители ведут дело к свадьбе; напуганный Алексей готов пренебречь сословной разницей и жениться на «крестьянке». В последней сцене он врывается в комнату «барышни» Л. М., чтобы объяснить ей, почему он не может, не должен становиться ее мужем. Врывается — и застает «свою» Акулину, «переодетую» в дворянское платье и читающую его же письмо. Границы игры и жизни смещаются, все запутывается, повторяется ситуация повести «Метель»: герой должен объявить героине о причинах, делающих их брак невозможным — и оказывается у ног своей невесты. (Заметно, что обе истории рассказаны Белкину «девицей К. И. Т.) Эпиграф, предпосланный ко всему циклу («...Митрофан по мне») и поначалу связанный лишь с образом простодушного рассказчика Ивана Петровича Белкина, окончательно распространяется на всех персонажей «болдинских побасенок», — исключая Сильвио из «Выстрела». |
