|
Краткое Содержание |
| МАЙСКАЯ НОЧЬ, ИЛИ УТОПЛЕННИЦА Левко — сын Евтуха Макогоненко, местного Головы; банду- рист с карими очами и «черным усом»; влюблен в семнадцати- летнюю «ясноокую красавицу» Ганну. Подобно всем влюбленным «парубкам» цикла «Вечеров», сталкивается с непреодолимым препятствием: вдовый отец Л., отказываясь благословить сына на свадьбу с Ганною, сам преда- тельски, втайне, объясняется ей в любви. Решив отомстить «не- ожиданному сопернику», Л. вместе с другими парубками затевает «веселое беснование», от которого «душа как в раю». За- крывшись черными вывороченными тулупами (пародия на обо- ротничество), дразнят Голову и писаря и выманивают их на улицу. Своих пойманных и запертых в клети товарищей друзья Л. дважды подменяют свояченицей Головы, чем повергают чи- тателей в недоумение, а противника в ужас, заставляя того по- верить в происки сатаны. Л. отомщен: свояченица, имеющая особые права и виды на его отца, узнает о сватовстве Макогонен- ко-старшего к Ганне. Это лишает «соперника» надежды, но ни на миг не прибли- жает Л. к желанной цели. В отличие от другого влюбленного «парубка», героя повести «Сорочинская ярмарка» Грицько, уст- раивающего точно такую же инсценировку «чертовщины», Л. в результате не получает согласия на свадьбу, а лишь «отводит душу». Но лунная майская ночь «божественна»; повесть недаром на- чинается с разговора Л. и Ганны о звездах-ангелах, глядящих из окошек, и о «райском» дереве в далекой земле, по которому, как по лестнице. Бог спускается перед Пасхой. Как в Пасху (и Рождество) зло утрачивает власть над миром, так и в эту ночь волшебство помогает влюбленным. В заброшенном доме возле леса Л. встречает панночку-русалку, о которой сам же расска- зывал Ганне и в которую сам же не верил; бандурист Л. помогает Русалке найти мачеху-ведьму, доведшую панночку до само- убийства и принявшую вид одной из утопленниц; за это панночка дарит ему записку от «комиссара» Козьмы Деркача-Дришка- новского к отцу с приказом немедленно женить сына на Ганне. Оперное происхождение сюжета («Наталка-Полтавка» И. П. Котляревского) дает о себе знать — и в быстрой смене «де- кораций», и в условной сказочности событий, и в «оперной» статичности колоритных героев. Панночка-русалка, утопленница, — героиня старинной ле- генды, которую в 1-й главе рассказывает своей возлюбленной «формально-главный» герой повести, бандурист Левко. Позже, в 5-й главе, — волшебная помощница Левко. П.-Р. у Гоголя должна напомнить читателю и о фольклорной традиции (недаром впервые она появляется в «обрамлении» местной легенды), и о таинственно-эротических нимфах немецкого романтизма, и об оперных персонажах. Указывая на брошенный дом возле леса (в 1820-е гг. шел спор о том, какими «нимфами» были русалки, речными или лесными), Левко передает своей возлюбленной Ганне «сказ» старых людей. Некогда у вдового сотника была дочь, ясная панночка, «белая, как снег»; пообещав дочери, что будет холить ее по-прежнему, сотник приводит в дом новую жену, румяную и белую. «Ведьмовство» мачехи несомненно; в первую же ночь в светлицу падчерицы прокрадывается страшная черная кошка с горящей шерстью и железными когтями; отрубив кошке лапу отцовской саблей, П.-Р. наутро замечает, что рука у мачехи замотана тряпкою. Отца как будто подменяют; на пятый день он выгоняет дочь «босою» и без куска хлеба; оплакав «погибшую душу» отца, та бросается с высокого берега в реку — и становится главною над утопленницами, которые в лунную ночь выходят в панский сад греться на месяце. В одну из таких ночей они утаскивают ведьму под воду, но та обращается в одну из утопленниц. С тех пор каждую ночь П.-Р. собирает всех русалок и заглядывает им в лица, стараясь угадать ведьму. «И если попадет из людей кто, тотчас заставляет его угадывать, не то грозит утопить в воде». Приурочив действие повести к «недавней» послеекатеринин- ской старине с ее безопасной демонологией, а не к давним вре- менам (которым принадлежит П.-Р.) с их «взаправдашней», по- гибельной чертовщиной, Гоголь должен был избрать счастливую развязку и невольно соотнести свою П.-Р. с балетными нимфами начала XIX в. Левко, переживший потрясение (выясняется, что отец не дал согласие на брак с Ганной, поскольку сам имеет на нее виды), мстит отцу-обидчику, инсценировав «бесовские» игрища. Затем он приходит к заброшенному дому П.-Р. Левко не верит «бабьим» россказням; на нем вывороченный тулуп, — но это не знак настоящего оборотничества, а всего лишь «маскарадный костюм», который был необходим для мести отцу. Да и сама месть «парубка», в отличие от русалочьей мести мачехе, была всего лишь игрой. Однако в свете странной ночи старый дом словно преобразился; «странное, упоительное» сияние, запах цветущих яблонь, мелькнувший в окне белый локоть сливаются в мертвенно-прекрасный лунный образ. Левко не может удер- жаться, чтобы не заиграть на бандуре и не запеть. Перед ним — П.-Р.: «Парубок, найди мне мою мачеху!» Русалки затевают игру в ворона; в отличие от той, которую устроили в селе парубки, эта обрядовая игра — серьезна; та утопленница, которая сама вызывается быть вороном, чтобы «отнимать цыпленков у бедной матери», и есть — ведьма. Мачеха схвачена; отныне П.-Р. свободна от наваждения, русалочье уныние покидает ее; Левко награжден и возвращается с подаренной ею запиской от «комиссара» к грозному отцу с приказом немедленно женить сына на Ганне. Повесть, начавшаяся разговором героев о звездах как ангелах Божиих, глядящих из своих окошек, и о пасхальной победе над темными силами, завершается мысленным пожеланием Левко: «Дай тебе Бог небесное царство, добрая и прекрасная панночка...» Это пожелание полностью расходится с церковной традицией (самоубийц далеко не всегда отпевают и не хоронят в церковной ограде), но совпадает с полуфольклорным образом рая, каким его воображают герои «Вечеров». В этом раю (где небо подобно «надземной» реке) не просто может найтись место для доброй П.-Р., которая тоже смотрит на мир из своего светя- щегося «окошка», но ей необязательно и расставаться с «русало- чьим» обликом: «Пусть тебе на том свете вечно усмехается между ангелами святыми!» НОЧЬ ПЕРЕД РОЖДЕСТВОМ (1831) Вакула-кузнец — главный герой повести, открывающей вто- рую часть «Вечеров». В. влюблен в капризную дочь богатого казака Корния Чуба, черноокую семнадцатилетнюю Оксану. Та в насмешку требует добыть для нее черевички (туфельки), какие носит сама царица, — иначе не выйдет замуж за В.; кузнец бежит из села с наме- рением никогда в него не возвращаться — и случайно прихваты- вает мешок, в который его мать, сорокалетняя ведьма Солоха, спрятала ухажера-черта, когда нагрянули к ней другие кавале- 10 ры. Повторив сюжетный ход повести о св. Иоанне, архиепископе Новгородском, и св. Антонии Римлянине, В. исхитряется осед- лать черта и, угрожая тому крестом, отправляется в Петербург. Смешавшись с толпой запорожцев, проникает во дворец; выпра- шивает у Екатерины Великой царские черевички. Тем временем напуганная Оксана успевает без памяти влюбиться в кузнеца, по- напрасну ею обиженного и, может статься, потерянного навсегда. Черевички доставлены, но свадьба состоялась бы и без них. От сцены к сцене тональность повествования все мягче, все насмешливее; образ «мирового зла», с которым предстоит совла- дать кузнецу, все несерьезнее. Развязывая мешок с чертом, В. задумчиво произносит: «Тут, кажется, я положил струмент свой»; и на самом деле — нечистой силе предстоит послужить «струментом» ловкому кузнецу; не поможет и жалобно-комичная просьба черта: «Отпусти только душу на покаяние; не клади на меня страшного креста!» Как большинство героев «Вечеров», В. прописан в полуле- гендарном прошлом. В данном случае это условный «золотой век» Екатерины, накануне отмены запорожской вольницы, когда мир не был еще так скучен, как сейчас, а волшебство было делом обычным, но уже не таким страшным, как прежде. Ведьмы и демоны не то чтобы приручены, но уже не всевластны и подчас смешны. Черт, верхом на котором путешествует В., — «спереди совершенно немец», с узенькой вертлявой мордочкой, кругленьким пятачком, тоненькими ножками. Он скорее похож на «проворного франта с хвостом», чем на черта, избиваемого во время Страшного суда грешниками, каким изобразил его В. (В. не только кузнец; он еще и богомаз) на стене церкви, до петербургского вояжа. И тем более не похож он на того страш- ного дьявола в аду, какого В. намалюет позже, «во искупление» этой поездки («такого гадкого, что все плевали, когда проходили мимо <...> бач, яка кака намальована!»). Больше того, самый образ оседланного черта отражен во множестве сюжетных зеркал (мать В., «черт-баба» ведьма Солоха, в самом начале повести неудачно приземляется в печке — и черт оказывается верхом на ней; отец Оксаны Чуб, один из многочисленных ухажеров Солохи, спрятан в мешок, где уже сидит дьяк); то, что смешно, уже не может быть до конца страшно. Это во-первых; во-вторых, В. соприкасается с нечистью, ис- пользуя зло во благо (хотя бы свое личное благо — не когда-ни- будь, а именно в ночь перед Рождеством. По логике «Вечеров», в «малом», календарном времени языческая обыденность на- столько отличается от навечерий церковных праздников, насколько в большом, историческом времени ветхая древность отличается от недавнего прошлого. Чем ближе к Рождеству и Пасхе, тем зло активнее — и тем оно слабее; предрождествен- ская ночь дает нечисти последний шанс «пошалить» — и она же ставит предел этим «шалостям», ибо повсюду уже колядуют и славят Христа. В-третьих, В. при всей своей «кузнечной» силе невероятно простодушен. А главное, он самый набожный из всех жителей села; о набожности героя рассказчик сообщает с мягким юмором, — но возвращается к этой теме неотступно, вплоть до финала. (Вернувшись из «путешествия», В. просыпает праздничную заутреню и обедню, огорчается, воспринимает это как расплату за общение с нечистым, которого он на прощание высек, но не перекрестил; успокоение приходит к герою лишь после твердого решения в следующую неделю исповедаться во всем попу и с сегодняшнего дня начать бить «по пятидесяти поклонов через весь год».) Потому-то В., будучи сыном «ведьмы» и личным врагом оби- женного им черта, может лицом к лицу повстречаться с нечистью — и остаться невредимым. Касается это не только основной сюжетной линии, но и побочных ее ответвлений. Отправленный Оксаною за черевичками (по сказочному принципу «пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что»), В. должен обрести волшебного помощника — ибо в одиночку ему не справиться. Добрые помощники в повестях цикла прак- тически отсутствуют; потому В. прямиком направляется к Пуза- тому Пацюку, про которого все говорят, что он «знает всех чер- тей и все сделает, что захочет». Пацюк изгнан (или, скорее, бежал) из Запорожья, что вдвойне нехорошо. Сечь находится за порогом нормального мира, как черт находится за его чертою; но даже из Запорожья за добрые дела не выгоняют. Живет он на отшибе, никуда не выходит; сидит по-турецки. Нечто «иное», чуждое, басурманское просту- пает и в его облике: низенький, широкий, в таких необъятных шароварах, что, когда он движется по улице, кажется, будто кадь идет сама собою. Съев миску галушек, Пацюк принимается за вареники, причем они сами прыгают в сметану, а затем от- правляются в рот к едоку. Но даже увидев все это; даже попри- ветствовав Пузатого Пацюка словами: «Ты <...> приходишься немного сродни черту»; даже получив двусмысленный ответ: «Когда нужно черта, то и ступай к черту <...> тому не нужно далеко ходить, у кого черт за плечами», — В. все еще не пони- мает, куда и к кому он угодил. И только лишь сообразив, что Пацюк жрет скоромное в ночь перед Рождеством, когда положе- на «голодная кутья», да и то лишь после звезды (тем более что звезды украдены с неба Солохой и ее франтоватым дружком, ко- торый и сидит у В. за плечами, в мешке), В. догадывается, кто сидит перед ним. Пацюк не просто «знает всех чертей», не просто «сродни черту»; он и есть самый настоящий черт. А его «хата» — потусторонний мир; вареник, который сам собою попадает в рот В., — своеобразное мифологическое «испытание». (Живые не могут есть «загробную» пищу.) Любому герою повестей из древней, «мифологической» жизни такой визит в логово «врага» обошелся бы дорого, в лучшем случае стоил бы жизни, в худшем — души. Однако набожный, хотя и не слишком быстро соображающий (по крайней мере, в этой сцене) кузнец запросто покидает «заколдованное место», чтобы буквально в следующем эпизоде оседлать другого черта: поменьше, поглупее и посговорчивее Пацюка. Затем В. мужественно переносит опасный полет — и попадает в Петербург. Это во всех отношениях странное место, плавающее в море огней (как бы поменявшееся «ролями» с рождественским небом), отделенное от остального мира шлагбаумом. А значит, подобно Сечи, пребывающее за порогом. Удивительно ли, что В. с чертом немедленно попадают в компанию запорожцев, год назад проезжавших через Диканьку. Продемонстрировав им свое умение говорить «по-русски» («Што, балшой город» — «чудная пропорция»), В. с помощью хвостатого «стру-мента» заставляет запорожцев взять себя во дворец. С дворцом все тоже обстоит далеко не просто. Рядом с ангелоподобной государыней оказывается двусмысленный персонаж — плотный человек в гетьманском мундире, который мало того что крив (первый признак «дьяволоватости»), но и учит казаков лукавить. То есть ведет себя, как самый настоящий черт, лукавый. Прямой, этимологический, смысл «темной», демонической фамилии подчеркнут соседством с «лучезарным» титулом «Светлейший» («Светлейший обещал меня познакомить сегодня с моим народом...»). Но простодушный В. снова не понимает, кто стоит перед ним (тем более что образ Потемкина уравновешен в этой сцене образом правдивого писателя Фонвизина, который тоже находится в окружении императрицы и олицетворяет «доброе», честное начало петербургской жизни). И снова духовное неведение сходит В. с рук. Он — не запорожец; он — не лукавит; он мимо Светлейшего Потемкина обращается напрямую к царице, чьи «сахарные ножки» искренне восхищают его, — и потому получает от нее желанные черевички. Тогда как хитрые запорожцы вскоре останутся с носом — Сечь, которую они просят сохранить, ради чего и прибыли в столицу империи, будет упразднена в 1775 г. Впрочем, упразднение Сечи будет означать не только оконча- тельное завершение «мифической древности», но и «начало конца» романтически-легендарного прошлого. Путь к нестраш- ной, но скучной современности открыт; малому «дитяти» В. и Оксаны суждена жизнь в мире, где приключения, подобные тем, что выпали на долю В., станут уже невозможными, ибо ста- ринная нечисть окажется окончательно вытесненной из реаль- ности в область побасенок Рудого Панька и в сюжеты церковных росписей кузнеца В.: «...яка кака намальована!» СТРАШНАЯ МЕСТЬ (1832) Колдун (отец, брат Копрян, Антихрист) — герой, соединив- ший в себе негативные черты всех отрицательных персонажей цикла «Вечеров». Колдун — первая гоголевская попытка изо- бразить Антихриста. В этой попытке Гоголь опирался на новел- листический опыт немецких романтиков (алхимик в «Бокале» Л. Тика, детоубийца в его же «Чарах любви») и их русских эпигонов (образ демонического злодея Бруно фон Эйзена в повести А. А. Бестужева (Марлинского) «Замок Эйзен», 1827). В финале повести образ К. получает «мифологическое» истолкование в духе все того же Л. Тика (новелла «Пиетро Апоне») и народной космогонии сектантов-богумилов; «немецкий» образ главного героя-злодея вплетен в стилистический узор украинского песен- ного фольклора. Нечто сомнительное присутствует в облике К. изначально. После долгих лет странствий вернувшись оттуда, «где и церквей нет», он живет в семье дочери Катерины и ее мужа-запорожца Данилы Бурульбаша. Бродяжничество — знак безродности; без- родность — атрибут демонизма. К. курит заморскую люльку, не ест галушек, свинины, предпочитает им «жидовскую лапшу». То, что он не пьет горилки, окончательно убеждает Бурульбаша, что тесть, «кажется, и во Христа не верует». К., при живом муже, пытается управлять дочерью — и даже пытается убить зятя на поединке; когда целует Катерину, стран- ным блеском горят его глаза. Намек на инцест, беззаконную страсть отца к дочери, прозрачен; окончательно он проясняется в кошмарном сне Катерины. Ей снится, что отец и есть тот самый казак-оборотень, которого они с мужем видели на киевской свадьбе есаула Горобца (этим эпизодом повесть начинается): когда молодых благословляли иконами от схимника старца \ Варфоломея, имеющими особую «защитительную силу», у этого казака нос вырос на сторону, очи вместо карих стали зелеными, губы посинели, как у черта, а сам он из молодого преобразился в старика, так что все в ужасе закричали: К. снова вернулся! Во сне К. пытается соблазнить Катерину: «Ты посмотри на меня, <...> я хорош <...> Я буду тебе славным мужем...» Экспозиция завершена: сюжет завязан. Но, оказывается, Катерина, пробудившись, помнит далеко не все, что видела ее душа в царстве сна. Следующей ночью пан Данило прокрадывается в старинный замок на темной стороне Днепра, где ляхи (в мире «Вечеров» поляки всегда заодно с дья- волом) собираются строить крепость на пути запорожцев; сквозь окно он видит отца-колдуна, меняющего свой облик, точь-в-точь как менял его «киевский» казак-оборотень. На К. чудная шапка с «грамотою не на польском и не русском» (т. е. с «каббалисти- ческими» знаками еврейского алфавита или арабско-мусульман- ской вязью; и то и другое одинаково нехорошо); в комнате лета- ют нетопыри, вместо образов на стенах — «страшные лица». Сквозь прозрачные слои «астрального» света (голубой, бледно- золотой, затем розовый) проходит фигура, белая, как облако, — это душа спящей Катерины. Данило узнает то, что не сможет вспомнить его жена после пробуждения: отец некогда зарезал ее мать; Катериной он пытается «заместить» убитую супругу. На- утро Бурульбаш с ужасом говорит Катерине, что через нее по- роднился с антихристовым племенем; увы, он прав, но еще не догадывается, какую цену придется заплатить за это родство. Сюжет о К. движется к своей кульминации. По прошествии времени отец-антихрист оказывается в темнице, в цепях; за тай- ный сговор с католиками его ждет котел с кипящей водой или сдирание кожи. Колдовские чары бессильны против стен, вы- строенных некогда «святым схимником». (Символический образ «схимника», наделенного молитвенной властью над темными силами, постоянно возникает в повестях цикла.) Но Катерина, поддавшись лживым уговорам К. (который молит даровать время для искупления грехов — «ради несчастной матери»!), выпускает отца из темницы. И хотя Данило Бурульбаш решает, что чародей сам выскользнул из цепей, «идеологическая измена» жены мужу уже совершилась; хотя отец и не получает власти над телом дочери, его власть над ее душою пересиливает мужнину власть. А значит, некое бестелесное «антихристово» обладание ее волей все-таки совершается. Ложная кульминация предвещает скорую развязку сюжетной линии Бурульбаша. Пускай отец и не замещает его на супружеском ложе, но зато «вытесняет» его из жизни. «Отступничество» Катерины вносит порчу в запорожский мир, нарушает его внутреннее единство: на Украине больше нет порядка, нет «головы»; Данило, давно уже предчувствующий близкую смерть, гибнет в битве с ляхами. Однако и К. не может торжествовать победу: тризна, которую совершают казаки над Бурульбашем, как бы восстанавливает утраченное было единство. Жертвенной кровью мужа смывается грех жены — и сквозь облака на «антихриста» смотрит уже чудный лик «дивной голо- вы». Загадка этого образа разъяснится в эпилоге. Пока же К. пытается довершить начатое злодейское дело; является в снах Катерине, вместе с младенцем перебравшейся в Киев, к есаулу Горобцу; К. угрожает дочери убить ее сына, если не выйдет за отца замуж — ив конце концов убивает невинное дитя. Такова вторая кульминация. «Настойчивость» К. объясняется не столько его греховным любострастием, сколько глобальной «антихристовой» целью: до конца завладев дочерью, мистически разрушить естественные связи, царящие в мире. Разрушив их, можно до конца погубить и без того ослабленное казачье братство, православное воинство; ибо покуда Украина держит оборону от «ляхов» — зло не может торжествовать на земле. Но чем ближе К. к поставленной цели, тем ближе он и к собственной погибели. Вновь на страницах по- вести возникает загадочный «внесюжетный» образ: всадник-бо- гатырь нечеловеческого роста, скачущий в Карпаты на вороном коне и засыпающий на вершине горы. Этот образ источает непо- нятную пока угрозу для К., который под видом «брата Копря-на» в красном жупане, напоминающем о «красной свитке» черта в «Сорочинской ярмарке», является в Киев, к обезумевшей Катерине, чтобы обманом увезти ее. Но безумие лишь обостряет духовную чуткость дочери; ее душа, действующая отныне помимо ее разума, опознает своего мучителя; кровь мужа и сына окончательно искупает преступную слабость Катерины; целостность мира восстановлена; при- шествие антихриста пока не состоялось. К. обречен; в момент второй кульминации его сюжетная линия проходит стадию раз- вязки. Теперь К. ничто не поможет; даже убийство «святого схим- ника», отказавшегося отмаливать душу страшного грешника, выглядит скорее жестом отчаяния, чем знаком всесилия. (Хотя само по себе, да еще вблизи «святых мест» Киева, это убийство свидетельствует о запредельной мистической силе «антихриста».) Куда бы К. ни направил коня, он скачет в одном-единственном направлении: к карпатским горам, где ждет его Великий Всадник, чтобы убить и бросить телесно ожившую душу в пропасть, где зубы мертвецов вечно будут грызть К. К. умирает «вмиг» и тут же открывает после смерти очи, не воскресая при этом. То же происходит и с сюжетом повести: он завершается, исчерпывает себя (наказание соразмерно преступ- лениям), и тут же продолжается дальше. Этот «оживший сюжет» наконец-то расшифровывает мифологическую подоплеку легендарных событий; становится понятна и причина ненависти «антихриста» к православному братству, заединству, и патологи- ческое влечение к дочери. К. — последний мужчина в роду, на- чало которому положил Иуда-Петро, изменивший великому по- братимству из зависти к славе и убивший Ивана, с которым у них было «все пополам». За это Иван выпросил у Бога, чтобы последний в роду Петро был такой злодей, какого еще не бывало на свете, и чтобы он, Иван, бросил этого злодея в пропасть, где мертвецы грызут друг друга, и веселился, глядя на его муки. Бог соглашается, но «обрекает» Ивана сидеть «вечно на коне своем», наслаждаясь страшной местью, но не имея царствия небесного. (Лунный отблеск этой одинокой фигуры ложится на фигуру Пон- тия Пилата в романе М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита»; Ю. Н. Тынянов указал на сюжетно-смысловую проекцию образов повести в «Хозяйке» Ф. М. Достоевского.) Зло наказано; добро не торжествует. Герои мифа, венчающего легенду о К., «старинную быль» — такое жанровое определение было дано повести при первой публикации, — связывают воедино апокрифическую версию библейского сюжета о Каине и Авеле с богумильской космогонией, в которой апостол Петр часто отождествляется с Иудой, а апостол Иоанн Богослов (неот- делимый от Иоанна Предтечи) — с самим Богом. Все это нало- жено на фон немецкой романтической традиции, от «Разбойни- ков» Шиллера до новеллы Л. Тика «Пиетро Апоне». В этом ми- фологическом «отростке» сюжета К. из главного героя мгновенно превращается во второстепенного персонажа, косвенного участника сюжета, у которого нет и не может быть развязки. |
